Стейниц Ласкер. Два чемпиона мира по шахматам
- Издательство: Русский Шахматный Дом
- Автор(ы): Левидов
- Язык: Русский
- Объем: 240
- Переплет: мягкий
- Дата: 2008
Бумажная книга
309,72 руб.
Описание:
Эта книга была одной из первых в легендарной серии "Жизнь замечательных людей". Ее автор Михаил Левидов был не только любителем и знатоком шахмат, но и писателем в самом высоком значении этого слова. Книга будет интересна не только любителям шахмат, но и всем, кого интересует подлинная литература, рассказывающая о выдающихся личностях, посвятивших себя служению высокому искусству.
В известном смысле это книга о Борьбе, умении достигать поставленных целей, преодолевая себя и непростые жизненные обстоятельства.
Предисловие
Выпуск биографий Вильгельма Стейница и Эмануила Ласкера в серии «Жизнь замечательных людей» может вызвать недоумение. Рядом с поэтами, мыслителями, философами, крупнейшими политическими деятелями и гениями – в ряду гениев человечества – вдруг шахматисты, пусть гениальные, но все же шахматисты.
Такая постановка вопроса, обычная для широких кругов, все же была бы неправильна. И мы считаем чрезвычайно ценным то, что редакция решила включить в серию замечательных людей имена шахматистов и, в частности, имена В. Стейница и Эм. Ласкера, ибо оба эти последние именно тем отличались от всех шахматистов мира, что были не только творцами-мыслителями, по партиям которых учились, учатся и будут учиться десятки и сотни тысяч людей. Все великие люди лишь постольку замечательны, поскольку они могут вложить в общую сокровищницу культуры нечто свое ярко индивидуальное, ярко творческое и в то же время не пропадающее бесследно, а представляющее собою наследство для будущих поколений.
Нам скажут: но ведь Стейниц и Ласкер все же только память!
И это опять –таки будет неправильно.
Шахматы являются тем исключительным произведением человеческого гения, которое совмещает в себе ряд элементов, свойственных целому ряду отраслей культуры. Они требуют, прежде всего, последовательности и методичности в мышлении, что их роднит с наукой. Они включают в себя богатейшие элементы художественного творчества, что их сближает с искусством. Они в то же время – непосредственная борьба, и борьба напряженная, требующая гигантской выдержки и железной воли, что их роднит не только со спортом, но, что гораздо важнее, – с общественным творчеством, с политической деятельностью. И как орудие культуры, и как могучее средство воспитания лучших качеств человека, и как средство развития этических, интеллектуальных, художественных и волевых качеств в человеке, – шахматы представляют собою такое могучее средство именно культурного воспитания и перевоспитания людей, что пренебрегать ими и недооценивать их могут только невежды или ограниченные люди, не способные понять ни всего многообразия жизни, ни, в частности, многогранности человеческого творчества. Уже поэтому те люди, которые дали так много в области шахмат, как дали Стейниц и Ласкер, которые всегда относились к шахматам именно так, как должно к ним относиться, – как к орудию культуры, имеют все основания занять место в ряду других «замечательных людей». Оба эти шахматных гения подняли шахматы на недосягаемую высоту, оба они отдали им всю жизнь и все содержание своей духовной и интеллектуальной личности.
Но только в Советской стране шахматы получили свое признание, и тем более поэтому знаменательно и правильно, что именно Советская страна является первой, которая этих гигантов шахматной мысли ставит рядом с другими деятелями культурной творческой работы на пользу человечества.
Н. В. Крыленко.
Москва, апрель 1936 г.
От автора
Семьсот тысяч человек приняли участие в шахматных состязаниях профсоюзов в 1935 году. Уже один этот факт говорит за то, что имеет право на существование книга о шахматистах, написанная не только для шахматистов.
Показать в шахматисте человека, показать в этом человеке мыслителя, художника, борца – такова задача книги, посвященной двум первым чемпионам мира по шахматам – Вильгельму Стейницу и Эмануилу Ласкеру. Задача эта представляла некоторые специфические трудности, с какими не приходится встречаться, когда речь идет о представителях других отраслей человеческой мысли. Облик этих шахматистов приходилось создавать на основании лишь скудных фактов их биографий; их шахматные партии, – а это по существу основной материал для биографии, – приходилось комментировать не в обычном чисто шахматном плане: автор пытался найти в них социальное и психологическое содержание.
Данная работа является первой в своем роде. И если в ходах шахматных партий читатель увидит человека, – его надежды, разочарования, его борьбу и достижения, – автор будет считать свою задачу выполненной.
В конце книги читатель найдет несколько партий, характерных для стиля Стейница и Ласкера. Примечания к некоторым партиям принадлежат Эм. Ласкеру, Р. Рети, З. Таррашу и Е. Боголюбову. Комментарии эти характеризуют отношение шахматных гроссмейстеров к героям этой книги. Комментарии ко всем остальным партиям составил А.М. Иглицкий, которому принадлежит также подбор пояснительных партий и шахматная редакция книги.
В заключение автор считает своим долгом принести благодарность советским шахматистам и литераторам Н.И. Грекову и И.Л. Майзелису за их ценные советы и оказанную помощь в создании этой книги.
Вильгельм Стейниц – догматик
«На этом я стою – и не могу иначе.» Мартин Лютер «Мысль, не становящаяся действием, – это выкидыш или измена.»
Ромен Роллан
Время действия: мрачный, тусклый февральский день 1900 года...
Место действия: небольшой пароходик, скользящий по реке Гудзон, в Нью-Йорке.
Одна из остановок в рейсе парохода – близлежащий островок Уорд. На этом островке высится здание, тусклое и мрачное – почти тюрьма. Но это здание страшней тюрьмы – те, кто заключены в нем, никогда почти отсюда не выходят. Это приют для душевнобольных, это последнее местопребывание на земле для «безнадежных», для этих печальных обломков человечества. На пароходике легко заметить путешественника, которого высадят на этом островке, поведут в это здание. Это старик, уже дряхлый старик. У него густая рыжая с сильной проседью борода, он приземистый, коротконогий, передвигается при помощи костылей, но чувствуется, что когда-то был он сильным человеком. Его глубоко сидящие глаза под прекрасным мощным лбом, под тяжелыми бровями – беспокойно блуждают с тоскливой жалобой. Два здоровых санитара поодаль внимательно следят за стариком. Что ж, все это вполне обычно: «нормальный», так сказать, сумасшедший... Но у старика какой-то предмет, и судорожно, со страстным упрямством прижимает он этот предмет к груди. Это – доска, деревянная доска, разбитая на 64 равных клетки, 32 из которых окрашены в черный цвет, 32 – в желтый. Старик прижимает к груди, словно единственную ценность всей своей жизни, – шахматную доску стоимостью в доллар.
– Хэлло, Джек! – обращается один из пассажиров с обычной американской фамильярностью к санитару, предлагая ему сигаретку, – кто этот старый парень и почему он так прижимает к груди свою дрянную доску?
– О, это занятный тип, – словоохотливо отвечает санитар, – он, видишь ли, сошел с ума оттого, что слишком много играл в эту игру... как ее, шахматы, что ли... Но он не американец, он не то еврей, не то цыган, откуда-то из Европы...
И пассажир уже с почтением, смешанным со страхом, смотрит на старика: сошел с ума оттого, что забавлялся игрой в шахматы? Вот это странно... Правда, он не американец...
Пароходик подошел к пристани. Старика высаживают на островок.
Тринадцатый
«Я не историк шахмат, я сам кусок шахматной истории, мимо которого никто не пройдет. Я о себе не напишу, но уверен, что кто-нибудь напишет».
Так заявил шестидесятилетний Вильгельм Стейниц в 1896 году, за четыре года до своей одинокой и печальной смерти. И, говоря эти заслуженной гордостью насыщенные слова, не мог он, конечно, не вспомнить о сорока почти годах своей трудной и страстной шахматной жизни; но и не мог не подумать о предстоящем ему – вскоре после этих слов – новом и труднейшем испытании, о московском матче с Ласкером, о том матче, после которого понял, наконец, этот упрямый, волевой и страстный человек, что конец Стейница-шахматиста настал, и ничем его не предотвратить, не задержать, не замедлить...
Стейниц прав. О нем писали. После смерти было напечатано в специальных шахматных изданиях несколько некрологов, появилось несколько коротеньких заметок и в общей прессе. Было рассказано несколько анекдотов. Было отмечено, что у бывшего чемпиона мира был очень дурной характер.
Но – «человек лишь тогда по-настоящему знаменит, когда он удостаивается внимания Британской энциклопедии», – говорят англичане. И с этой точки зрения Стейниц знаменитым не был: «Британская энциклопедия» не удостоила его специальной статьей, упомянув лишь его имя в общей статье о шахматах. Не лучше отнеслись к Стейницу и составители словаря Ларусса, и французской «Большой энциклопедии». Немецкий словарь Мейера, правда, посвящает Стейницу статейку в 20 строчек, но – характерная мелочь – нужно долго перелистывать страницы, чтоб найти в этом словаре хотя бы одну фактическую ошибку, а в статейке о Стейнице эта ошибка налицо: неверно назван год его рождения. И вряд ли особо беспокоились редакторы словаря, когда ошибка была обнаружена: ведь речь идет всего лишь о шахматисте.
Правда, шахматные авторы, писавшие о Стейнице, прекрасно знают, что речь идет не просто о шахматисте, а о гениальном мыслителе в области шахмат, о неутомимом искателе, о смелом новаторе, о большом человеке. Но и шахматные авторы, писавшие о Стейнице, не знают – это не входит в их компетенцию, – как печален был его жизненный путь; ибо в этом он разделил столь типичную для буржуазного общества судьбу новаторов, искателей, пролагателей новых путей во всех отраслях творчества: он был одинок, не признан, не понят даже в среде своих собратьев-шахматистов. Они отдавали ему должное как партнеру за шахматной доской, долголетнему чемпиону мира, но пожимали плечами, когда речь заходила о «чудачествах старика», о теоретических его исканиях, о глубокомысленных построениях, о героическом упорстве, с которым пытался он, и столь часто безуспешно и во вред себе как практическому игроку, осуществить в жизни (т. е. на шахматной доске – ведь она является жизненной реальностью для шахматиста) свои философско-эстетические (в шахматной области) принципы. Этот Стейниц стал нам ясен только теперь. Никто из писавших о Стейнице ничего не мог сказать о нем как о человеке. Шахматы в этом смысле – совершенно особая область человеческого творчества, в корне отличная, согласно установившимся взглядам, от музыки, живописи, литературы. Шахматное творчество, на первый взгляд, максимально объективно, наименее зависит от личных качеств человека, то его социальной среды, от жизненной его биографии; оно, так сказать, выпадает из жизни самого шахматиста, подчиняясь имманентным законам самого жанра. Таково обыденное представление, которое, если бы дать ему наукообразное обоснование, явилось бы чисто идеалистической, насквозь формалистской концепцией. Но, повторяю, это даже не концепция, это только обычное представление, в свете которого никак не понять, что же в конце концов создает стиль и индивидуальность шахматиста? А понять это можно и должно – при предварительном условии безоговорочного отказа от этого представления.
Изучение творчества выдающегося шахматиста, как и творчества каждого выдающегося человека в любой отрасли мышления и действия, – мыслимо лишь на основе его социальной и личной биографии.
Но что делать, если таковая отсутствует? А она отсутствует у Стейница. Не в том смысле, что ее не было, а в том смысле, что о ней неизвестно. Записано опубликовано около тысячи шахматных партий, сыгранных Стейницем на протяжении сорока с лишним лет, но во всей шахматной литературе о Стейнице (а другой не существует) не найти ни одного высказывания Стейница на общую, нешахматную тему. Стейниц–человек никого никогда не интересовал. Настолько не интересовал, что ничего не известно о крупнейших внешних фактах его жизни, если они не связаны с шахматами.
Остается, таким образом, лишь угадывать и догадываться, восстанавливать картину на основе случайно дошедших до нас бледных штрихов и отдельных мазков. Нужно ли говорить, насколько трудна и неблагодарна эта задача?
Итак, мы знаем, что Вильгельм Стейниц родился 14 мая 1836 года – сто лет тому назад – в бедной еврейской семье, жившей в еврейском квартале города Праги, третьего по значению своему города бывшей австро-венгерской монархии. Во второй четверти XIX века еврейское гетто формально уже не существовало в городах Австро-Венгрии, но фактически еврейское население жило совершенно обособленной жизнью, и территориально и социально, а тем более в Праге, еврейская община которой была одна из старейших во всей Европе.
Это была община с длительной исторической традицией и богатой унаследованной культурой, упорно охраняемой от посторонних влияний. Многие «светочи во Израиле», раввины и ученые, вышли из Праги; с городом этим связаны многочисленные легенды еврейского средневекового фольклора, там возникла и знаменитая легенда о Големе* – материал для многих литературных произведений. Еще в XVII веке главная пражская синагога называлась «старой» синагогой, а еврейское кладбище – «старым» кладбищем. История еврейской общины в Праге знакома и с кровавыми погромами, и с безжалостными выселениями.
–––––––—— *Голем (соответствует Гомункулусу в германской литературе) – искусственно сделанный человек.
Ассимиляционные тенденции, столь сильные в конце XVIII и начале XIX века в берлинской и венской еврейских общинах, в гораздо меньшей степени коснулись пражской, жившей замкнутой жизнью, имевшей свои административные органы, свою юрисдикцию. Пражская община была довольно многочисленна – до 10000 человек, из которых многие были зажиточны. Но семейство Стейниц отнюдь не принадлежало к числу зажиточных: об отце Вильгельма известно лишь, что он занимал какой-то очень маленький административный пост в общине и имел тринадцать детей – тринадцатый был Вильгельм.
Тринадцатый ребенок в бедной, полунищей еврейской семье – этим сказано все. Это означает: безрадостное убогое детство, физическая хилость, уродливое воспитание в духовной школе, бессмысленная зубрежка талмудических текстов уже с восьми-девяти лет. Трудно выдержать такое детство, но если ребенок выдерживает его, то получает определенный умственный закал, приобретает стойкость характера.
В еврейском гетто шахматная игра была издавна любимой игрой, и уже в двенадцатилетнем возрасте Вильгельм был известен на еврейской улице как хороший шахматист. Однако этот еврейский мальчик не сразу стал шахматистом. На пути от детства к юношеству он прошел этап страстного, по-видимому, увлечения. Сведения об этом этапе очень скудны, они ограничиваются несколькими случайными намеками в некрологах и одним биографическим фактом. Речь идет об увлечении юного Стейница математикой. Стейницу, по-видимому, пришлось выдержать довольно серьезную борьбу за намеченный жизненный путь, ибо лишь в 1858 году, двадцати двух лет, он получил возможность покинуть Прагу и поступить на первый курс венского Политехнического института. Есть все основания полагать, что в этот юношеский период своей жизни Стейниц очень мало времени отдавал шахматам.
В кафе «Куропатка»
Кроме этого голого факта, мы ничего больше о Стейнице-студенте не знаем. Мы не знаем даже, сколько лет он учился в институте и когда расстался с ним окончательно. Но что он с институтом, а также с математикой – расстался, это мы знаем, и данный факт сам по себе достаточен.
Полуанекдотической можно назвать известную версию, которую охотно повторяют историки шахмат в XIX веке – версию о том, что Стейниц сделался шахматистом «случайно». Рассказывают, что, зайдя однажды в венское кафе «Куропатка», где собирались за игрой все лучшие венские шахматисты, и следя за одной партией, он сделал критическое замечание. Когда его резко оборвали, он тут же предложил двум лучшим шахматистам сыграть с ним, причем заявил, что будет играть, не глядя на доску, и блестяще выиграл обе партии.
Существует и другая версия этого рассказа. Стейниц часто ходил в кафе «Куропатка», но в комнату, где собирались шахматисты, он не попадал – вход туда был обусловлен заказом какого-нибудь напитка, на что у Стейница не было денег. Но он следил за игрой через стеклянную перегородку, отделявшую шахматную комнату от других помещений кафе, следил столь долго и столь упорно, что ему однажды предложили сыграть, и тут обнаружилось, что он сильнейший в кафе шахматист. Но у этого рассказа есть следующая эффектная концовка: следя за игрой через стеклянную перегородку, Стейниц настолько испортил свое зрение, что не мог более отдаваться своим занятиям в Политехническом институте и принужден был его бросить.
Нет нужды входить в критическое рассмотрение всех этих и им подобных историй. Установлен факт, что в 1858-1861 годах Стейниц был постоянным посетителем шахматной комнаты кафе «Куропатка» и участвовал в трех турнирах венских шахматистов, и наряду с этим имеются другие сведения: в эти годы по каким-то оставшимся неизвестными причинам он оставил занятия в институте.
Можно ли связать два эти факта? Вопрос надобно поставить иначе: можно ли их не связывать? На самом деле: что мешало Стейницу кончить институт? Математические его способности были незаурядны, память великолепна и осталась таковой до последних его дней. Правда, он очень нуждался, но мало ли в Вене бедных студентов? Кроме того он мог прибегнуть к весьма легкому для него заработку – игре в шахматы на денежную ставку. Промелькнувшее кое-где предположение, что состояние здоровья не позволило ему заниматься в институте, не выдерживает критики: правда, Стейниц страдал сильными ревматическими болями, но лишь значительно позже, а усиленным умственным трудом занимался с самого детства и чуть ли не до последних дней жизни. Версия же об ослаблении зрения совершенно анекдотична.
Отказавшись от продолжения и окончания своих занятий в Политехническом институте, Стейниц тем самым отказался от обеспеченной и выгодной жизненной карьеры: этого он не мог не понимать – кадры дипломированной интеллигенции в австро-венгерской монархии были не так велики. Следовательно, он пожертвовал верным жизненным будущим и, пожалуй, даже любимым делом – он любил математику, – ради чего?
Ответ нам известен: ради шахмат.
Но тут снова встают недоуменные вопросы. Ведь игру в шахматы ради развлечения и даже честолюбивое стремление стать сильнейшим игроком Вены можно было при известном усилии совместить с учением в институте, с возможностями служебной карьеры. В ту эпоху почти не существовало профессиональных шахматистов, играли в шахматы любители – преимущественно обеспеченные люди. Лучшие шахматисты Европы, о которых, конечно, слышал Стейниц, – Андерсен, Стаунтон и другие, – средства к жизни извлекали из других профессий; шахматная печать была очень бедна, и самая мысль о том, что шахматная игра может явиться источником существования, казалась в ту эпоху нелепой.
И вот эту нелепость желает осуществить молодой венский студент. Конечно, он не мог быть настолько наивным, чтобы предположить, что жизнь шахматиста-профессионала будет легкой, радостной и обеспеченной жизнью, но, очевидно, уже теперь ему было ясно: какова бы ни была его жизнь, шахматы – только и исключительно – могут и должны быть ее смыслом и содержанием. Шахматы – его призвание, которому нужно либо отдаться целиком, либо совсем не отдаваться: так должен был он чувствовать, приравнивая тем самым шахматы к любому другому призванию, как литература, музыка, живопись... И поэтому в этом вопросе Стейниц выступил новатором, искателем, прокладывателем путей, ибо до него даже у лучших шахматистов XVIII и XIX веков шахматы были либо средством побочного заработка, либо развлечением, либо добавочным умственным интересом, но никак не принципиальным жизненным призванием, которому нужно принести в жертву все остальное. Стейниц же это сделал, обнаружив этим доминирующую черту своего характера: ненависть к компромиссам, прямолинейность, волевую целеустремленность. Он подписал вексель, по которому ему в конце жизни пришлось заплатить.
И заплатить – тяжело!
В эти первые годы характер и стиль игры Стейница мало отличался от стиля игры любого сильного шахматиста кафе «Куропатка». Правда, он играл несколько сильнее других и с каждым годом улучшал свою игру. В турнире венских шахматистов 1859 года он занял третье место, в турнире 1860 года – второе, и в третьем турнире – 1861 года – первое место, выиграв из 31 игранной партии – 30. Но сила игры прочих участников этих турниров была, можно думать, не так велика: лишь несколько человек из них, как это можно судить по сохранившимся партиям, играли примерно в силу нынешних шахматистов второй категории. Посетителей же кафе «Куропатка» Стейниц бил, что называется, походя, давая при этом многим из них фигуру вперед. Тут он уже был признанным чемпионом. Жадное честолюбие Стейница, честолюбие человека, знающего себе цену и уверенного в своем призвании, уже сейчас, в эти первые годы, находило если не полное, то значительное удовлетворение. Трудно сказать, надеялся ли он уже тогда стать чемпионом мира по шахматной игре – самый этот титул тогда официально еще не существовал. Но выдающимся шахматистом Вены он уже имел основания себя считать, едва только начав серьезно играть. И богатая пища представлялась его честолюбию, даже тщеславию, когда он – полунищий, молодой, недоучившийся студент – сталкивался за шахматной доской с людьми обеспеченными, занимавшими видное положение, среди которых был и аристократ полковник, и титулованный майор «императорско-королевской армии», и крупный чиновник, и выдающийся придворный музыкант, и видный юрист, и богатейший владелец пивоваренного завода, и хозяин оптового торгового дела, и влиятельный банкир, – вряд ли нужно приводить фамилии всех этих лиц, часто посещавших шахматную комнату кафе и искавших удовольствие в игре с молодым полунищим студентом. Он видел против себя за доской представителей аристократической чопорной чиновной Вены, от которых был отделен, как только вставали они из-за доски, не прозрачной стеклянной перегородкой, а подлинно непроницаемой стеной классовых, сословных, религиозных различий... Но за доской, еще перед первым ходом, он себя чувствовал равным с полковником и пивоваром, с юристом и банкиром, а на втором, третьем, четвертом, двадцатом ходу видел он – таков уж характер шахматной игры, – что он умнее своего партнера, глубже мыслит, смелее рассчитывает, талантливее комбинирует, что представляет он большую ценность, чем партнер, и понимал, что понимает это – не может не понимать – и его партнер, такова уж специфика шахматной игры, самой объективной и безжалостной игры, созданной человечеством. И тогда возникло у него это чувство превосходства, столь знакомое каждому выдающемуся шахматисту, чувство, звучащее, как могучий стимул для новой борьбы, новых побед, приходящее заново после удовлетворения его еще более сильным, еще более властным.
И этому чувству многим жертвовал молодой Стейниц.
Встречи за шахматной доской, сами по себе дружеские, почти фамильярные, с банкирами и оптовиками давали в руки важный шанс для делания карьеры. Ловкому молодому человеку было бы очень легко воспользоваться этим шансом. А если бы он еще догадался вовремя проиграть одну-две партии банкиру или оптовику, то, пожалуй, не пришлось бы долго дожидаться тепленького местечка в банкирской конторе, жалованья в оптовом предприятии.
Но такого рода дебют был не в стиле жизненной игры Вильгельма Стейница. Честное отношение к тому, что он избрал своим жизненным призванием, конечно, не позволило ему превратить шахматную партию в ставку для какой-то другой игры. А чувство шахматного превосходства уже в эти ранние годы породило у него агрессивное, преувеличенное, пожалуй, чувство собственного достоинства. И в этом пришлось однажды убедиться одному из его партнеров, Эпштейну, крупному банкиру Вены, – убедиться за шахматной доской в кафе «Куропатка», во время одной из партий, игранной им с этим неприятным, нищенски одетым недоучившимся студентом. Студент, дававший своему партнеру коня вперед, что-то долго задумался над ходом.
– Н-ну! – протянул недовольно банкир.
Продумав, сколько он считал нужным, Стейниц сделал ход. Теперь пришлось задуматься банкиру.
– Н-ну! – скопировал Стейниц партнера.
Банкир вспылил. Очевидно, помимо всего прочего, он проигрывал партию.
– Не забывайте, что вы говорите с банкиром Эпштейном, молодой человек!
– За шахматной доской я, и один я – Эпштейн, – ответил Стейниц.
Имя «Эпштейн» было для него в данном случае условным термином, символом, подчеркивающим его превосходство, его призвание.
Да, такому молодому человеку трудно было получить тихое, тепленькое местечко в банкирской конторе.
Взлет
Ко второй половине XIX века долголетняя борьба между Лондоном и Парижем за звание шахматной столицы мира и питомника великих шахматистов потеряла свою остроту. Один из соперников вышел из строя: после того, как знаменитый французский чемпион де Сент-Аман был побежден в историческом матче англичанином Стаунтоном, Франция, словно обидевшись, вообще не рождала больше и вплоть до нашего времени мировых шахматистов. Лондон торжествовал. И нужно признать, что основания для этого торжества были. К перелому века английские шахматисты гордились такими именами как, Мак-Доннель, Боден, Льюис, Уокер, Горовиц, Монгредиен. И был, наконец, среди них ученый и литератор, издатель и комментатор Шекспира Говард Стаунтон, комбинации которого в попытках примирить различные шекспировские тексты были если и менее успешны, то не менее глубокомысленны и сложны, чем комбинации за шахматной доской... К перелому века стали выдвигаться новые фигуры – Берд, Левенталь, Оуэн, несколько позже Блэкберн; Лондон насчитывал уже несколько шахматных клубов, в Лондоне происходили важнейшие шахматные матчи. Триумф знаменитого американца Морфи в Европе начался с Лондона, и в том же Лондоне был организован в 1851 году первый в истории шахмат международный турнир.
И нельзя пройти мимо той характерной детали, что турнир этот был организован в связи и одновременно с первой в истории капиталистической Европы международной промышленной выставкой, открывшейся в Лондоне осенью 1851 года. Отразив в затяжной «позиционной» борьбе угрозу чартизма, справившись с промышленными кризисами, – капиталистическая Англия уверенными шагами шла к политической и экономической гегемонии на европейском континенте. Заявкой на эту гегемонию и была первая международная промышленная выставка. Вполне закономерно появилось стремление прихватить по дороге и гегемонию в области культуры, спорта и, в частности, главенствовать в культурнейшей из спортивных игр – шахматной игре. Это стремление и способствовало инициативе лондонских шахматных клубов в организации такого сложного по тем временам предприятия, как международный шахматный турнир. Правда, победу в турнире одержал не Говард Стаунтон, гордость шахматной Англии, а безвестный до того времени любитель, скромный учитель математики в провинциальном немецком городке, Адольф Андерсен. Но турнир был все же организован в Англии, и денежные призы турнира – первые в истории шахмат официальные призы – исчислялись в английской валюте. К числу добродетелей английской буржуазии всегда принадлежало умение пользоваться чужими достижениями: в этом случае английского буржуа нельзя обвинить в узком национализме.
Но второй международный турнир удалось организовать в том же Лондоне лишь через одиннадцать лет – в 1862 году. Приглашение прислать своего представителя на этот турнир было послано и венскому шахматному клубу. Приглашение было принято, и на турнир поехал лучший венский шахматист, двадцатишестилетний Вильгельм Стейниц.
Стейниц никогда не вел дневника и не писал мемуаров. И мы не знаем, воскликнул ли он, высадившись на английскую почву: наконец-то! Но что-то в этом роде воскликнуть он должен был. Лестно было, что выбор Вены пал на него, творчески вдохновляла перспектива волнующей борьбы с лучшими шахматистами мира. Но это не все. Не мог не видеть Стейниц, получив приглашение, что перед ним открываются новые горизонты. Три года шахматной жизни в Вене и усиленной деятельности в кафе «Куропатка» – к чему привели они? Истощились все возможности, потухли все надежды, исчерпаны все иллюзии. Что же, еще несколько лет подряд брать первые призы на венских, по существу говоря, провинциальных турнирах? Сыграть еще несколько сот или тысяч партий в кафе «Куропатка» с банкиром Эпштейном на ставку в несколько гульденов, давая коня вперед? Или – признать себя побежденным и обратиться к банкиру с просьбой о местечке в банковской конторе?
И вот – Лондон. Поистине, столица мира не чета чопорной, чиновной, по существу мелко-провинциальной столице, где с именем Стейница всегда будет связываться представление о недоучившемся еврейском студенте. А ведь Вене не сравняться с Лондоном! Здесь шахматы поистине в почете – это мог заметить Стейниц уже в первые дни. Знаменитый ученый, популярнейшая в Англии фигура, Томас Бокль гордится своими шахматными достижениями, пожалуй, не меньше, чем своими учеными трудами. Говард Стаунтон, величавый джентльмен с важной и торжественной речью и внешностью персонажа Диккенса, настойчиво подчеркивает, что он не только спортсмен, поэт и шекспиролог, но и сильнейший в Англии шахматист, выигравший матч у Сент-Амана, и этим своим достижением удовлетворен больше, чем всеми остальными на других поприщах. Да, и в Лондоне есть шахматное кафе, но разве «Симпсон-Диван», называющийся также «Сигар-Диван» – это великолепное, в восточном стиле орнаментированное (отсюда и его экзотическое название – Диван) кафе на Стрэнд, лучшей в ту эпоху улице Европы, напоминает хоть сколько-нибудь жалкое кафе «Куропатка» с его стеклянной перегородкой? А уютные кресла в «Симпсон-Диван» – на таких, пожалуй, не сиживал сам банкир Эпштейн в своем венском особняке. Да, и здесь играют в шахматы на ставку (и Стейниц, со своими несколькими жалкими фунтами в кармане, весьма этим доволен), но ставка здесь не пара гульденов, а иногда даже английская великолепная золотая гинея!
Но есть в Лондоне и несколько шахматных клубов, и среди них – аристократический «Сент-Джордж Чесс клаб», и богатейший «Сити оф Лондон клаб», вот уже много лет ведущие между собой ожесточенную борьбу за первенство. Помимо шахматных отделов во влиятельнейших газетах, существует в Лондоне и специальная шахматная печать. А «Wiener Schachzeitung» – не может не вспомнить Стейниц, – уж не выходит несколько лет за отсутствием средств. И затем, шахматная Англия – это не только Лондон: существуют процветающие клубы в Манчестере, Ливерпуле, Ноттингеме, Лидсе, Бристоле, Брайтоне – там устраивают даже большие турниры... И наконец, – а это Стейниц считал главным, – в Лондоне, в Англии, как нигде в мире, сумеют оценить его талант и отдать должное ему, человеку, осуществляющему свое призвание, хотя его призвание – только борьба и торжество на 64-х клетках деревянной доски.
Не мог Стейниц знать, что когда в 1851 году собирался Адольф Андерсен в Лондон на первый международный шахматный турнир, он имел намерение остаться в Лондоне и стать шахматным профессионалом, расставшись со своим постом учителя провинциальной гимназии, ибо, – передает биограф Андерсена, – «шли слухи, что талантливый шахматист может иметь в Лондоне и славу, и почет, и деньги в полной мере». Но Андерсен осторожно проверил эти слухи, убедился, очевидно, что они не вполне соответствуют действительности, и расстался со своим намерением. Этот гениальный шахматист, человек неожиданных, фантастических и рискованнейших комбинаций на шахматной доске, отнюдь не был склонен к риску в своей повседневной жизни, оставаясь всегда и всюду аккуратным немецким учителем. Еще не раз придется столкнуться с этим характерным феноменом: резким противоречием, полярностью почти, между жизненным и шахматным стилем знаменитых шахматистов. Не имеет ли здесь место своеобразный процесс психологической компенсации? Эта сложная тема ждет еще своих комментаторов.
Но Стейниц, помимо того, что он отнюдь не пугался авантюр на жизненном пути, находился в ином положении, нежели Андерсен: в Вене терял он очень немногое. Мог ли он сомневаться, что его место в Лондоне? Мог ли он решить иначе? Но это решение нужно было оправдать выдающимся, по меньшей мере значительным, успехом на предстоящем турнире, – это Стейниц понимал. Совершит ли он это?
Констатировать можно и сейчас, и не раз в дальнейшем представится возможность в этом убедиться: чудес, фантасмагории, ослепительных эффектов, блистательных сенсаций в шахматной карьере Стейница не было. Тяжелый, могучий, часто неблагодарный труд – вот линия его шахматной жизни, начертанная глубокими морщинами на его характерном лице. Шахматный язык таких виртуозов, счастливчиков шахматной доски, как Андерсен, Морфи, Цукерторт в его эпоху – как Капабланка в наше время – был Стейницу чужд и, можно думать, неприятен; да и нельзя было на этом языке решить жизненную задачу Стейница.
Успех у Стейница на лондонском турнире был довольно значительный, но никак не выдающийся. Из 14-ти участников турнира лишь четверо, не считая Стейница, запечатлели свое имя в истории шахмат: Андерсен, Паульсен, Левенталь и Блэкберн. Но из них Гарри Джеймс Блэкберн, двадцатилетний в это время юноша, едва только начинал свою карьеру – лондонский турнир был его первым выступлением. Левенталь не закончил турнира, и лишь с двумя подлинными чемпионами пришлось состязаться Стейницу. И он проиграл не только им, но еще трем участникам турнира, в том числе Блэкберну, и окончил на шестом месте. Андерсен снова занял первое место, проиграв из 13-ти партий лишь одну (ничьи переигрывались).
Шестое место из 14-ти, последний приз – скромная сумма в пять фунтов стерлингов, – первый призер получил сто фунтов. Как будто бы особенно хвастать нечем. Но были две партии в этом турнире, которые позволили самому Андерсену заявить, что далек будет путь шахматиста из Вены. Одна из них не нуждается в особых комментариях: партия, выигранная Стейницем у англичанина Монгредиена, была единодушно признана всеми участниками турнира, шахматной прессой – подтвердил это и Андерсен – наиболее сильно проведенной, красивейшей партией турнира. А другая партия заставила задуматься и самого Андерсена. Это была его партия со Стейницем.
Стейниц, игравший черными, в нормально начатой Испанской партии нарушил на шестом ходу господствовавшие в ту эпоху основные принципы развития фигур, сделав типичный для зрелого Стейница «фантастический» ход. И был наказан: уже на 20-м ходу положение его казалось безнадежным. Но тут последовала «вспышка гения», как говорит комментатор, а можно было бы сказать – «талмудический» ход, – сам по себе объективно слабый, но сила которого состояла в том, что он казался еще слабее, гораздо слабее, чем он был в действительности. Жертвой этой иллюзии и пал Андерсен, сделавший ответный ход, отвечавший не на действительную, а на кажущуюся слабость хода Стейница.
Один преследует другого, расстояние все сокращается, дыхание преследуемого все учащеннее, и вдруг преследуемый падает на землю. Преследователю кажется, что силы преследуемого истощились, и вместо того чтобы остановиться самому и перевести дыхание, он бросается на лежащего. Но тот внезапно вскакивает, и преследователь, потеряв равновесие, падает сам. Таков был смысл маневра Стейница, давшего шансы на ничью. Правда, через несколько ходов он сделал грубый зевок, после которого партию спасти было нельзя, но маневр Стейница остался в шахматной истории с восклицательными знаками комментаторов.
Может быть этот маневр и помог Стейницу получить приглашение остаться в Англии в качестве шахматиста-профессионала.
Слава, почет, деньги? В этих терминах думал Стейниц о своем, как будто уже обеспеченном будущем в Англии в 1862 году? Через 20 с лишним лет, покидая Англию навсегда,
- Карты hearthstone серии шахматы 500.00 руб.
- Большие деревянная шахматная доска Турнирная №5 / Tournament №5 (Польша) (Wegiel) (С незначительными дефектами) 2550.00 руб.
- Старинные дореволюционные деревянные шахматы 7500.00 руб.
- Набор DGT Timeless деревянные шахматные фигуры ручной работы с деревянной нескладной доской 24000.00 руб.
- Набор DGT Юдит Полгар фигуры в шкатулке с нескладной доской (Judit Polgar) 32500.00 руб.
- DGT Нескладная доска из орехового дерева (55х55 см) 12000.00 руб.
- DGT Роскошная нескладная доска Judit Polgar (55х55 см) 13000.00 руб.
- Шахматные часы электронные DGT 2500 7500.00 руб.
- Шахматы пластиковые DGT c утяжелителем. (стаунтон 5) (высота короля 88 мм) (Голландия) 1600.00 руб.
- Шахматные часы электронные DGT 1002 BONUS (Голландия) 3300.00 руб.